Возвращение в Ивто - Анни Эрно
Те, кто читал «Свое место», знают, что именно после внезапной смерти моего отца моя память очнулась, глубоко зарытые воспоминания начали проявляться вновь, и я вернулась к истории своей жизни и жизней моих родителей. Тогда же я осознала, что меняюсь под влиянием культуры и буржуазного мира, в который я попала, когда вышла замуж.
Позже социология подскажет подходящий к моему случаю термин: «классовая перебежчица», а еще — «деклассированная наверх». В тот же год, когда я потеряла отца, меня впервые взяли преподавательницей в школу с техническим уклоном, и там произошло мое возвращение к реальности. Передо мной — сорок учеников, в основном из крестьянских или рабочих семей Верхней Савойи. Я начинала осознавать размеры пропасти между их родной культурой и той литературой, о которой я им рассказывала. А еще — всю жестокость социального неравенства, которое неизменно воспроизводится в школьной среде. Именно после смерти папы — который в большей степени, чем мама, олицетворял неразрывную связь с рабоче-крестьянским миром — и после уроков с подростками, многие из которых грубоватостью, отсутствием хороших манер и незнанием общепринятых ценностей напоминали меня саму в их возрасте — именно после этого двойного опыта я поняла, что должна писать: писать о реальности, которую знаю, обо всём, с чем когда-либо пересекалась моя жизнь. Ребенком и подростком я постоянно жила в мечтах, в воображении, но теперь, словно наверстывая упущенное, реальность и память о реальности настигли меня и стали материалом для моих книг, начиная с самой первой из опубликованных — с «Пустых шкафов».
Как писать
Понять, о чем хочешь писать, — это ладно, тут я не первая. Главный вопрос в другом: как писать, каким образом писать? Неужели я, девочка из бакалейной лавки на улице Кло-де-Пар, выросшая среди народного говора, в простой среде, буду писать, равняясь на свой второй, выученный язык — литературный, который я как учитель словесности теперь преподаю сама? Неужели я без тени сомнения буду писать на книжном языке, в который проникла незаконно, на «языке врага», как говорил Жан Жене, в данном случае — врага моего социального класса? Как мне писать, если я в определенном смысле внутренняя иммигрантка? С самого начала меня тянуло, даже разрывало в разные стороны: с одной — литературный язык, который я изучала и любила, с другой — мой родной, домашний язык, язык моих родителей, язык угнетенных, которого я позже начала стыдиться, но который навсегда останется частью меня. По сути вопрос вот в чем: как писать, не предавая мир, откуда я родом?
В своих первых трех книгах я, под влиянием Селина, писала жестко — «Пустые шкафы», «Замороженная женщина», — но начиная со «Своего места», когда я стала описывать жизнь отца, то есть жизнь повседневную, я нашла, как уйти от этого натяжения, разрыва. Прямо в книге я рассказываю, какую манеру письма выбрала:
«Если я хочу описать жизнь, подчиненную необходимости, то не имею права вставать на сторону искусства, пытаться создать что-то „захватывающее“ или „трогательное“. Я просто соберу вместе слова, жесты, привычки моего отца, значительные события и внешние проявления его жизни, частью которой была и я. Никакой лирики воспоминаний, никаких торжествующих насмешек. Писать сухо для меня естественно — именно в таком стиле я когда-то сообщала родителям важные новости».
Письма родителям, о которых я говорю, всегда были лаконичными, намеренно лишенными стилистических красот и выдержанными в том же тоне, в котором писала моя мать. Родители не ждали от меня острот, изящного слога или эпистолярного искусства — они просто хотели знать, как я живу, «всё ли у меня там в порядке» и довольна ли я.
Если точнее, моя манера письма в «Своем месте» — это следствие желания изобрести язык, который наследовал бы классическому литературному языку — очищенному, без метафор и пространных описаний, языку анализа, — и в то же время включал бы в себя слова и выражения из языка народного, например «Вот же гусак неуклюжий».
Вставлять в текст подобные слова и фразы для меня очень важно с социальной точки зрения: как я пишу в «Своем месте», именно они «очерчивают границы, передают цвет того мира, где жил мой отец, где жила и я». Продемонстрирую этот способ письма на паре других примеров из начала книги: «Всё началось в последние месяцы девятнадцатого века, в нормандской деревушке в двадцати пяти километрах от моря. Те, у кого не было своей земли, сдавались внаем к местным зажиточным фермерам». «Сдаться внаем» — выражение, которое я слышала в детстве и которое вполне отражает отношение работника к нанимающему его хозяину. «Так и мой дед работал на чьей-то ферме возчиком. А летом еще и косил траву, собирал урожай. Ничего другого он не делал за всю свою жизнь, с восьми лет. В субботу вечером он приносил получку жене, а та в воскресенье отпускала его поиграть в домино и пропустить стаканчик. Он возвращался пьяный и еще мрачнее обычного. По любому пустяку
